Первый раз я увидела зеленую собаку на площади Ленина. Там, возле городского ЗАГСа, среди серой пыли и не менее серой, обнажившей душу в виде торчащей арматуры, плитки, есть маленькая лужайка, где растут торжественные голубые ели, изящные березки и стоит грозный монумент мирового вождя, вытесанный из красного гранита с черной, струящейся нему паутиной, то ли лжи, то ли загубленных судеб. Удивительно тоскливое место.
Проходя мимо, я боялась холодного, немигающего взгляда гранитного вождя, который всегда смотрел на меня с двадцатиметровой высоты с нескрываемым чувством брезгливости, как на что-то мелкое и бесперспективное. И, даже, если я не поднимала голову, а видела лишь носки его туфель, меня все равно накрывала пелена серой, тоскливой безысходности: все городские свадьбы играют здесь. И мне, как возможной счастливой невесте маячила традиционная перспектива возложения цветов и фотографирования на фоне попы вождя. Дальше попы и чуть отогнутой полы пальто фотографы не снимали.
Слово «пролетариат» меня пугало еще больше. От него веяло нищетой, маленькой бабушкиной пенсией в 24 рубля, отведенными в сторону мамиными глазами в магазине, и, картиной «Ленин и дети» в школьной столовой с разрастающимся плесенным грибком в правом нижнем углу. Поэтому проходя по этой площади, я съеживалась, опускала глаза, и старалась проскочить мимо гранитного Ильича быстро и незаметно. Мне казалось, что вождь следил за мной, и, похлопывая себя рукою по боку, напоминал мне о моем месте возле его попы.
А тут, как абсурд и даже вызов эпохальности монументализма, зеленая собака у подножья красно-черного вождя, в ёлках, березках и остатках свадебных букетов играла с милиционером. Милая, лохматая, удивительного изумрудного цвета. Сияющая дружелюбием физиономия с искрящимися глазами, обрамленными в длинные ресницы, черный нос, лохматые уши с зелеными завитками так и звали улыбнуться в ответ и присоединиться к скаканию и кувырканию на траве. Она смешно клала мордочку на вытянутые лапки и, повиливая хвостиком, призывно заигрывала с блюстителем порядка, приглашая его к игре. Но он не мог.
Во-первых, он был пьян, и зеленая собака воспринималась им, как явление исключительно хмельное, а не реальное. Поэтому обмундированный военный мычал и отмахивался от пса. И даже пытался осенить собаку крестным знаменем, но не мог сфокусироваться. Собаку это забавляло, и она весело смеялась, катаясь по траве.
Зеленая собака на зеленой траве. Круто. Я остановилась и, даже, открыла от удивления рот. Нет, ну согласитесь, трудно сдержать улыбку, видя хохочущую зеленую собаку, играющую с милиционером в таком торжественном месте.
Во-вторых, милиционер просто не мог подняться. Он был толстый и неуклюжий. Его огромный живот, сильно выпирающий вперед, сквозь расстегнутые пуговицы форменной рубашки, горделиво блистал на весь мир большим волосатым пупком. Смотря со стороны, казалось, что это два разных человека. Один, похожий на шар, катался и пружинил по земле, а второй, худой, лежал на этом первом, и, тужась до покраснения щёк, пытался оторвать его от земли. Стоящий на четвереньках, а вернее лежащий на животе человек складывал пальцы-сосиски в непонятные сплетающиеся комбинации и водил ими перед псом:
-Изиды,-мычал военный,-изыди!
-Слушай, смешной какой,-смеялась собака,-чего ты, давай играть, давай! А ну –ка догони, -она кувыркнувшись, обежала его по кругу, и снова стала перед багровым лицом с дрожащими щеками,- ну, правда, смешной какой!
-А!-милиционер сделал попытку подняться, и был отброшен животом назад к земле.
- Хи-хи-хи-хи-хи, человек-колобок,-хихикала собака,- я тебя съем, ам!-она сделала нападающее движение, и подпрыгивая побежала по кругу,-ну, давай же, догоняй. Ну, тебя, скушный!
-Зеленых собак не бывает,-наконец-то убедил себя милиционер,-спиртяку хреновую подсунули, собаки. Он, сделав нечеловеческое усилие, смог таки перевернуться и сесть на попу. А так, как подняться он не мог, то передвигаясь на седалище, он заскользил по траве к гранитной ноге вождя, ища видимо там защиту от изумрудно-лающего безобразия.
Я так понимаю, экзорци́зм ему не удался, и он решил воспользоваться защитой вечных догм ленинизма ограниченных в граните. Он дополз до пьедестала и держась рукой за растущую рядом березку, милиционер все же смог встать. Он, как бы опираясь спиной на гранитную, вытесанную в виде великого учителя ось земли, нашел себя в пространстве, и даже, попытался идти. Но, шаг, сделанный им, оказался роковым, его пузико, перевесившись через ремень, мотнулось и потянуло человека к земле:
-Стоять,-скомандовал он. Удивительно, но это подействовало.
Сила притяжения, оказывается, подчинялась командам сотрудников правоохранительных органов,- подумала я, - буду знать.
Его швырнуло на березу, ударило об нее животом и вернуло назад на пьедестал. Животик мило дрожал, береза испуганно шумела. Милиционер застыл, обхватив сзади себя холодный гранит, как единственное ровно стоящее место на земле.
Собаку, наблюдающую из-под ёлки за телодвижениями колышущейся целлюлитно-холодцовой массы, опять накрыло приступом веселья:
-А, это не человек-колобок, это человек-пинг-понг. Шарик-фонарик, шарик-фонарик,-начала она дразнить его, кувыркаясь на траве.
-Ты меня не видишь,- властно произнес милиционер,- меня здесь нет. И тебя здесь нет. Я - это не я. А ты-это не ты. Я -дерево, - вдруг почувствовав в себе талант Кашпировского, выставив вперед одну руку и направив ее на собаку, начал сеанс внушения человек в погонах,- меня здесь нет, тут одни деревья. Он поднял руки вверх и изобразил крону,-шшшшшшшшшш,-зашумел милиционер покачиваясь.
Странно, но на собаку это произвело неизгладимое впечатление. Она действительно замерла, даже как-то остекленела, и как робот, или действительно загипнотизированное существо, подошла к милиционеру.
Но вместо того, чтобы исчезнуть, собака произвела то, что обычно делают собачки у дерева или столбика.
-Ой,-не выдержав надругательства над представителем власти, вскрикнула я.
Собака дернулась, даже, мне показалось, покраснела, и загипнотизированность пропала.
-Простите, простите великодушно,- начала извиняться она перед милиционером,-просто даже не знаю, что на меня нашло. Простите, просто вот вижу дерево, и все, как гипноз. Это в генах, дерево-столбикомания-вздохнула она и отошла в сторону.
Возле монумента Ильичу, вжавшись в его гранитную ногу, стоял милиционер с перевалившимся через ремень животом, в мокрых серо-голубых форменных брюках с красными лампасами. Его голова с трудом держалась на плечах, и он периодически встряхивал ее, как бы возвращая в исходное положение.
Эта картина многое мне разъяснила. Ведь раньше я думала, что пьяные милиционеры в мокрых брюках бывают по причине не контролирования своего организма, и была неправа настолько, что мне даже захотелось извиниться перед всеми милиционерами в мире. Они всегда себя контролировали. Это всё зеленая собака. Ну, может не всегда зеленая, я теперь не знала, какого цвета вообще в мире бывают собаки, но то, что это не организм, факт был научно доказанный.
Ещё раз, извинившись перед сотрудником, собака, утратив к нему интерес, подошла ко мне:
- Привет! -она села, напротив меня , а ее пушистые уши дружелюбно обвисли,-ты меня видишь? Прикольно!
-Привет!-поздоровалась я, опустившись к ней,- а почему я не должна тебя видеть,-я удивилась,- я , конечно, раньше не встречала собак подобного окраса, но ведь мир разноцветный. Я вот рыжеватая. Голубь,- я кивнула на воркующего ухажера, вытанцовывавшего перед голубкой,- сизый. Всё мы разного цвета. Это красиво. Я не люблю черно-белый мир. Ах, да! Ты же разговариваешь,- наконец-то до меня дошли все обстоятельства необычайности происшествия.
- Ты раньше не видела говорящих зеленых собак- удивился пес,- но тебе это не кажется необычным или ненормальным.
-Нет! У меня просто никогда не было собаки,-сказала я грустно,- поэтому я не вижу ничего необычного ни в твоем цвете, ни в том, что ты разговариваешь , я просто не знаю, какие обычно бывают собаки.
-Прикольно!- задумался пес, склонив голову,- то есть ты считаешь меня нормальным зверем лишь по причине отсутствия в твоей голове социальных стереотипов в отношении построении модуляции поведения и описания внешнего типажа собаки. Эх, услышал бы тебя один профессор, с которым мне довелось спорить об осознании неосознанного. Но это правильно. Это-природа. Я всегда говорила, что живущие здесь люди слишком ограничены созданными ими же иллюзиями и правилами. Достаточно узкомировозрительный народец, скажу я тебе. Вот это кто?-спросила она кивнув на памятник.
- Вождь,-сказала я, -вернее памятник вождю.
-А кто тебе это сказал, что он вождь, -спросила собака .
-Учебники истории, газеты, учитель,-задумалась я.
- А-а-а-а!-протянула собака,-навязанные стереотипы,-а если он детей ел или плакса был, или пьяница, тебе бы сказали?! Представляешь, здесь стоит памятник вождю каннибалов,-она опять хихикнула. Историю пишут победители и наблюдатели. Победителям нужно создать зону доверия к победившей идее, а значит и лидеру этой идеи. А наблюдатели выкладывают свой взгляд на происходящее, основывая его не на фактах, а на своих ощущениях, заблуждениях, амбициях. Результат: первое, можно смело трактовать, что хошь, и вкладывать это в его,- она кивнула на памятник,- рот. Мол, это не мы, это, он, зараза, все придумал. Второе, можно смело выбрасывать, все, что накорябали наблюдатели и не верить этому, каждый из них писал свой собственный мир, заново творя и переписывая историю. И вот из- за этого весь сыр-бор на земле. Сказано умником «нет, мол, собак говорящих и зеленых» и всё, нас никто не видит и не слышит, долой факты. Мозг не позволяет видеть то, чего нет. Ограничитель мозга такой. У тебя его нет. Ограничителя.
-Ты умная,-похвалила я собаку,- а я об этом не задумывалась. Просто он меня пугает и все,-сказала я о своих страхах,-мне кажется, что он здесь подслушивает и шпионит, хотя и памятник.
-Да,-подозрительно посмотрела на гранитное высокопарение собака,- все может быть, -сказала она ехидновато-злобновато,- от этих вождей, установителей ограничителей и не такого можно ждать, - пошли от сюда.
-А куда,- поспешила я за псом, пытаясь сориентироваться. Расставаться с собакой не хотелось, меня очень заинтересовала теория ограничения мозга ограничителями искусственных стереотипов. В 19 лет, что может быть интересней теории познания непознанного и разрушения недоразрушенного. Мозг как-то подсказывал мне, что повествование изумрудного друга не лишено смысла и будет полезно в общем развитии, а спина подозрительно чесалась.
Может блохи?-стыдливо подумала я, глянув на пса,-все же уличный.
-Не, у меня только тараканы,-засмеялась собака,-но они к тебе не пойдут, они мои.
Я смутилась.
-Ты умеешь читать мысли,- удивилась я, предвкушая, как много мне предстоит узнать, а еще больше сломать в себе. Мозг ликовал. Вот оно! Он долго бурлил, грелся, тужился, пытаясь отыскать что-то такое, чего не было в школьных учебниках, он даже впадал в депрессию, скучал, и бунтовал, а потом ничего не найдя кроме «должен, обязан, так надо» опустил извилины. И тут такое! Я прямо чувствовала, что у меня уже не только спина зачесалась, а и серые клетки начинали вести себя подозрительно буйно.
Вместо ответа собака глянула на меня, как на убогую. Это ж понятно, что она могла. И не только это, зачем спрашивать.
-Не переживай, это крылья чешутся. Они всегда так расти начинают,-пожалев меня разъяснил пес.
-Крылья,-я оглянулась в ликовании,-у меня крылья?!
-Да подожди ты, это они только нормальную жизнь почувствовали, но они еще в зародыше, они еще расти будут,- зеленая собака опустила меня с небес ликования на землю,- эх, люди, люди.
-Так мы куда,- снова попыталась я нащупать ориентиры.
-Странная ты, тебе обязательно направление. Иди куда хочешь, придешь куда надо,-сказал пес,-да не заморачивайся, гулять пошли. Ты петь любишь?
-Люблю, только у меня слуха нет,-сказала я, проталкиваясь между прохожими,- я тихо пою, на качелях, когда никто не видит.
-Стереотипы!-подняв лапу или палец вверх констатировал пес,-стереотипы. Кто тебе такую дрянь сказал. Все поют у кого музыка в голове. А у тебя она в голове. Вот и пой.
-А что петь,-опять смутилась я и покраснела, как бы извиняясь.
- Так стой, раз, два,-скомандовал пес,-какое у тебя настроение?
Я задумалась. Ликующее, игривое, свободолюбивое, с надеждой на перемены, и (я опять покраснела) с ехидной мыслей, о пузатом милиционере оставшемся обнимать гранитную ногу Ильича.
-Вот и у меня такое же,- как бы просканировав меня, сообщила лохматость , -слушай и подпевай.
И прислушавшись, я вдруг услышала внутри себя чужой, но необычайно ласковый, хрипловатый голос, напевающий песню. Меня изнутри что-то расправило, выпрямило, дало луч света в мозг и толчок душе вперед, и я, подхватила ритм, который уже напевали зеленая собака и незнакомый человек внутри. Так мы шли по городу, пританцовывая и подпевая:
- Потом придет Бубука, принцесса сладких снов
И примадонна глюка. Ее гнездо...
Ее, за грязными обоями...
За грязными обоями живет моя Бубука!
За грязными обоями живет моя Бубука!
За грязными, за грязными обоями
Советская милиция, за грязными обоями...(с) Веня Д,ркин)
Мне казалось, что мы орали, как сумасшедшие, получая дикое удовольствие от этой песни и свободы, заложенной в ней. Я не знала что это за песня, кто ее придумал и кто поет, но слышала ее в себе и она подхватывала меня и несла, даря внутреннюю радость, непокорность, удовлетворение и грусть:
В цветочном королевстве, в переходе, в подземелье.
Аха-аха-аха
За тридцать тараканов у торговки амаратор.
На остановке бричка – рельсы в небо,
А роги в землю... Гони ямщик в табор!
Веня, зачем нам поезд, нам, досрочно одиноким?
Условно осужденным за условно преступленье.
Ведь, как всегда, опять у проводницы не будет водки...
Кончай ее, Веня!
В комнате из пяти углов, в доверительном холоде...
А ну-ка налей!
Расскажи о том, как трудно искать белых котов
в белой комнате,
Тем более, когда они в ней.
На рукаве повязка "сексуально озабочен".
Бегом от электрички вдоль по рельсам, не иначе.
Она танцует брэйк в моей постели, она хохочет...
Целуй меня, мальчик!
Веня, не притворяйся что живой, не наше дело.
Хлеб на масло два патрона в замдекана.
А Машка утонула, синий мячик громко плачет.
Завтра дринкель к первой паре, не проспать бы.
Была белым бела, нога направо, нога налево...
Готовь шинель, мальчик! Мальчик! Мальчик...
Полетим по розе ветров, в сердце рана, подбитым крылом.
В тридесятом царстве сказочник Том построил
дом – пень под замок, с удобствами за углом.
Потом придет Бубука, принцесса сладких снов
И примадонна глюка. Ее гнездо...
Ее, за грязными обоями...
За грязными обоями живет моя Бубука!
За грязными обоями живет моя Бубука!
За грязными, за грязными обоями
Советская милиция, за грязными обоями.(с) Веня Д,ркин)
-Классная песня получилась,-сказала собака,-у меня друг один есть, поет такие, мы с ним пишем вместе, он классный! Тоже из твоего города. Прикольный город, разный такой, смешной. Пошли гулять!
(Я тогда и не думала, что услышу эту песню спустя 10 лет после этой прогулки. Мне всегда тепло, когда я слушаю этот нежный и хриплый голос, вьющийся, как кудри, я знаю, тот, кто поет эту песню, друг зеленой собаки, а значит, и мой тоже, и тогда я понимаю, что я не одна во вселенной, а мир делится лишь по одному принципу, на тех, кто видел и тех, кто не видел свою свободу).
Я не знаю, сколько мы бродили по городу, напевая непонятные мне песни, рассуждая о жизни. И вдруг я поняла, что иду по дороге домой.
Неужели это все. Она уйдет и все. Опять дом, работа. Непонятный мне холодный мир, непонятных отношений, суждений, фраз,-думала я грустно. Я остановилась.
- Послушай, ты можешь быть моей собакой,-с надеждой спросила я.
-Твоей собакой,-удивился пес,-это как?
-Ну, ты будешь жить у меня во дворе, я тебе построю будку, куплю ошейник и цепь, я буду о тебе заботиться, кормить, любить, купать, ты будешь моим другом,- разъяснила я изумрудному созданию перспективы совместного проживания.
- Офигеть, а чтобы любить, всегда на цепь сажают,-удивился пес, и погрустнел,-нет, я не хочу на цепь. Я просто хочу быть другом. Для всех. И для тебя. Ты классная. Ведь можно просто любить, без цепи.
Собака встала на задние лапы и обняла меня.
-Эх, вы оцепленные, ограниченные, как тяжело вас вытаскивать из ваших будок и цепей. Я буду любить тебя просто так, хочешь, - сказала зеленая собака, глядя мне прямо в сердце.
-Хочу, - выдохнула я,-хочу!
Я ведь всегда хотела, чтобы меня любили просто так. Такую, как я есть. Рыжеволосую, наивную, доверчивую, без талантов, без модельной внешности, в ситцевом платье, разговаривающую с зеленой собакой, отсылающую письма феям с почтовыми голубями, слушающую вечерами свирель заката, и верящую, что корабль с алыми парусами, может приплыть даже сюда, на суходол, в степь, скользя по волнам ковыля. Я очень хотела, чтобы меня любили без будки, цепей, ограничений и, самое главное, без попы вождя. Просто так.
Мы обнялись и стояли, даря друг другу свободу любви или любовь свободы. Я тогда еще не знала, какое новое чувство вошло в меня вместе со слезами, текущими по щекам- абсолютное доверие мира. Я впервые доверила миру себя и он, раскрыл мне свои объятья и принял меня, всю без ограничений.
***
Я закончила читать свой первый рассказ на собрании литературного объединения «Забой» в пыльной, полутемной комнате, завешенной портретами местных знаменитостей литературного мира. За столом, выделенным для занятий членов литературного сообщества в помещении местной газеты, сидела уважаемая мною элита, гуру пера и прозы, вожди хорея и ямба маленького провинциального города.
В маленькой комнате кроме стола и стульев, был сейф со стоящим на тарелочке из буфета фикусом и бюстом опять же великого Ленина.
Ну почему их тыкают всюду, где надо и не надо,- нервно думала я глядя в его белые беззрачковые глаза, -страшный, как приведение.
На стенах висело красное знамя, вымпела, какие-то дипломы в рамочках, благодарности ко дню и по необходимости. Пыльное, давно не мытое окно, занавешенное сероватыми тюлевыми занавесками. Четыре кактуса и герань на подоконнике и высокий, раскидистый каланхоэ.
Я уже посещала эти занятия или собрания, как их высокодуховно называла публика. Я писала стихи. Обычные, подростково-юношеские, о любви, городе, природе. Я читала их, скорее для себя, тихим заикающимся голосом, чтобы получить внутреннюю разрядку, необходимую любому рифмователю. Обычно меня не замечали или поблажливо хвалили.
Сегодня, судя по лицам и стеклянным глазам почтеннейших, я поняла, что попала. Протуберанец нетерпимости и негодования, которым уже дышала публика, мог прожечь дыру не то, что во мне или стене, а и в гранитном Ильичом. Хотя нет, перед гранитным они бы спасовали. Жечь будут меня. Я вздохнула и приняла покорную и покаянную позу, типа, а это во все и не я.
-Нет, ну это просто невыносимо, - закатила глаза какая-то напудренная поэтесса, я еще не успела запомнить великие фамилии,- кто, кто это разрешил, - она топнула под столом ногой.
И тут все сразу заговорили. Как по команде. Заговорили, это я мягко. Кто-то нравоучительно гундявил, кто-то бился в приступе праведной истерии, а кто-то просто высказывал монотонным ледяным, бездушным голосом мнение о нравах молодежи.
-Здесь творчество, понимаешь, здесь поэзия, здесь собираются умные, талантливые, уважаемые всеми люди, а ты осмелилась такое читать,- рыдала завитая, как мамин искусственный каракуль на шубе, местная поэтесса,- ты же была пионеркой, была, -вопрошала она заламывая руки,- как , как можно не уважать устои, опоганить великого Владимира Ильича, а милицию, советскую милицию, офицеров, -она почти рыдала.
–Вот, вот, что эта свобода нравов делает. Грядет таки Апокалипсис,- взвыл трубным голосом архангела Серафима, Анатолий Москипатенко, поэт и, судя по значку на лацкане, член,- рушится страна великая, рушатся непотопляемые идеалы Марксизма, и приидет Ад мракобесия и вседозволенности.
Я хотела заметить, что идеалы марксизма и Ад, понятия взаимоотрицаемые, как Капитал и Библия, но решила, что вызванного гнева богов для меня одной сегодня достаточно.
В левом углу, возле сейфа, рыдала, давясь хохотом зеленая собака.
Тоже мне, друг,- обиделась я, не поняв, от чего ее снова накрыл приступ веселья. До этого, слушая мой рассказ, она, абсолютно не привлекая внимания присутствующих, тихонько сидела на стуле возле сейфа, задумчиво ковыряя ручкой в носу гипсового полуголовия великого Ленина.
Рассказ я ей прочитала еще дома, и он ей очень понравился. Особенно момент с «деревом-милиционером».
-Очень реалистично и правдиво,- похвалил пес,- а главное, теперь, этот рассказ, как доказательство, милиционеры смогут предъявлять начальству для оправдания своих мокрых брюк. Ведь это, однозначно не их вина, а наша, так сказать, зов дерева. В печать, батенька, всенепремейнеше в печать,-картавя митинговал пес.
А тут такой пассаж.
Хоть бы маме не сообщили. Или в милицию. Хотя нет, при чем тут мама, это же уже не школа,- обреченно думала я.
И тут что-то звякнуло, звонко так, как выстрел и оборвалось стоном. С другой стороны сейфа, рыдал, обняв гитару, молодой мужчина с большими серыми глазами, и аккуратными усиками. Он даже снял очки, сломанные, с замотанной изолентой оправой, так как слезы просто бежали по его лицу, и капали с усов на растянутый свитер. Хохоча, он задел струны, и оно отозвались, но не смехом, а плачем.
Вытерев глаза. Он, молча, встал и, махнув на возмущенную элиту, повел меня на улицу. Я почему-то подчинилась. Да и не страшно уже было после всего.
Мы стояли посреди вечернего города. Я, он и зеленая собака. Наконец-то успокоившись, и проглотив смех и слезы, парень протянул мне руку:
-Сергей!
-Лена!
-Давно пишешь?
-Нет! Ну, стихи вот раньше читала. Так не кричали. А это, вот…Рассказ первый, вроде.
И тут я не выдержала нервного напряжения, теперь слезы полились у меня. Я не всхлипывала, не рыдала, а просто роняла их, как небо роняет капли дождя, важно, медленно и методично, кап-кап-кап. Я плакала от обиды, непонимания, страха и не покидающего меня чувства безысходности, которое я всегда испытывала, проходя по площади Ленина, возле ЗАГСа. Подумалось, что вождь бы, зараза, был рад моей неудаче, и снова указал бы мне на мое место, в строю серой, обесчувствленной массы, бредущей по городу с опущенными головами.
Слезы капали на свернутую и зажатую в руках тетрадку.
-Можно,-спросил Сергей.
Я открыла руку и в его ладонь легла обычная школьная тетрадка, на которой ручкой было написано «Мир зеленой собаки».
Он, молча, пролистал тетрадь, что-то частично читая про себя. Очки, все время норовили соскользнуть с его носа, и он придерживал их рукой. Одно стекло было треснутым.
Странно, такой молодой, а очки старые, как будто уже прожили свою жизнь, другую, отдельно от него,-подумала я.
-Недурно, недурно,-сказал Сергей, возвращая мне тетрадь,-я так понимаю, что еще в процессе написания.
-Да, -сказала я, - я еще не все успела записать все наши беседы.
- Понятно, сказал он, и помолчав спросил,-работаешь, учишься?
- Работаю, -ответила я,-продавцом, вон там, кивнула я на горящие огни в витрине магазина.
-Продавцом?! –он снова поправил очки, - и давно продавцов посещают такие странные мысли?
-Не понимаю, в чем странность,-еще больше удивилась я,- мыслей?! Разве особенность мыслить, присуща не всем, что это вызывает удивление? Ведь мысли есть у всех. Да, они иногда принимают странную форму, выражаясь через речь или глаза, а иногда и через душу, калеча ее и превращая в бессмысленную груду или наоборот, заставляя душу распускаться прекраснейшим цветком. Есть мрачные мысли, есть черное поглощающее безмыслие, но есть и мысли-радуги, и мысли-рассветы, и даже мысли-песни. Тогда они просто рассыпаются, как искры, радуя и согревая. Хотя я видела серые мысли- бабочки, которые, как моль поедали человека. И мысли-мотыльки, которые беспечно порхали с удивительной легкостью. Мысли-иллюзии, которые нагромождались, создавали странный мир, пугающий своего хозяина, который не смог остановить себя, и заблудился в созданном им же самим мысле-мире. Еще есть мысли-крылья, они просто берут тебя и несут, куда ты хочешь, хотя, скажу тебе по секрету, куда они хотят, потому, что мы люди, не умеем формировать желания, и зачастую мыслим убого узко и не можем взлететь, приковав себя цепями своих страхов или ограничений. И тогда мысли, словно птицы в клетке, томяться от несвободы. Иногда человек держит свои мысли под замком, они задыхаются, человек задыхается, а мысли отпустить не может. Так и умирают вместе. В пыльной кладовке. Или, наоборот, выпустит человек свои мысли на свободу, а управлять ими не умеет, и они, пурх, улетели. Поэтому я просто их записываю. Чтобы не остаться в кладовке, не быть закованной в цепи, не томится в клетке ограничений, и не остаться один на один с ветром, глядя вдаль улетающим мыслям. Так проще, ты не находишь? Но ведь это не является странностью?
Сергей выглядел озадаченным.
- Это ты сама додумалась?
-Нет, просто мы на днях это обсуждали с зеленой собакой. Она часто рассказывает мне истории о мыслях. А я записываю их.
- Понятно,-сказал он,-а о чем еще вы говорите?
-О разном. О жизни, о полете, о мире. Как придется. Иногда молчим. Это здорово иногда молчать, сидя на крыше, слушать голубей, и болтая ногой.
- Да,-согласился Сергей,-это здорово.
-Слушай, а приходи ко мне. Можно? - взяв тетрадь, он размашисто написал адрес на обороте,- можешь приходить с собакой. У меня собираются разные люди. Прости, но я не думал, что в нашем средневековом запущенном городе, я встречу тебя и зеленую собаку. Там не будут смеяться, поверь. Ты сможешь там все это читать, придешь?
Я пожала плечами. Возможно. Мы попрощались и пошли каждый в свою сторону.
***
В тот вечер мы долго болтали с зеленой собакой сидя на краешке настила голубятни. Вокруг важно ходили белые павлины и надували грудку дутыши, а серпастые, совершая вечерний облет, кувыркались на фоне заходящего солнца, от малиновых закатных лучей они в небе сверкали розоватыми точками.
- Не обращай на ты на овожденных внимание,-учила меня зеленая собака, почесывая лапой ухо,- не нравится им и не надо, а ты пиши. А че?! Мне понравилось, и Ильич такой, нормальный, и блюститель, я, так вообще, красава. Так!-прикрикнула она куда-то в глубь изумрудных кудряшек шерсти,-а ну цыть, не баловать, ишь разбегались, шумят, топают,- и увидев мои округлившиеся глаза, пояснила,-да это я тараканам, Тоже вон, хвалят тебя, митингуют, говорят у барышни из преисподней, то бишь «Забоя» твоего, тараканы жуть, в полном пленении марксизма-ленинизма. А ничего, борются, она на ночь классику мирового социализма и газету «Правда», а они ей «Камасутру» подсовывают, партизанят. Так вот,-пес уселся поудобнее,- свобода, она внутри тебя, и никто, слышишь, никто не может сказать тебе, как ты видишь мир или ограничить тебя в твоей свободе. А мир у каждого свой. И там где у тебя голуби, у кого-то крокодилы, например, и это для него правильно, а для тебя абсурд. Вон оно как!
Засунув лапу в рот, она разухабисто свистнула, подгоняя голубей.
- Вот у меня был друг, он нарисовал удава, который проглотил слона, а все говорили, что это шляпа, а не удав. Вот кто из них был прав, а? Ответ: все правы. Каждый видел свой мир, один видел мир со шляпой, а другой с удавом, а третий бы, мог увидеть слона, накрытого шляпой или удава, съевшего не слона, а шляпу. Когда-то мы с моим другом путешествовали по звездам. Он родился на маленькой звезде, вот такой, - она сжала лапу, чтобы показать размер,- вот у тебя большая звезда, большой мир, много людей, стран. Это трудный мир, в нем тяжело не потеряться. Ему было проще, он не мог ни потерять себя, ни потеряться в мире, но ему было одиноко. Зато легко быть свободным, когда никто не говорит, что правильно, а что нет.
Путешествуя с ним по звездам, мы увидели мир семи королей. Там, на золоченых тронах в красивом дворце, который утопал в цветах, сидели семь важных и благородных королей, которые писали законы. Каждый свой закон. Дворец был просто прекрасен, из хрусталя и золота, бархатными шторами, разноцветными витражами, овитый плющом и плетущимися розами. Во дворе замка воркотали голуби и кричали павлины, на прозрачной глади озера, как облака плыли кувшинки и грациозные лебеди. Диковинные птицы пели в саду, а прекраснейшие цветы, из разных стран мира, наполняли воздух удивительными ароматами. Но семь королей никогда не покидали свои троны. Они написали тысячи законов, вынесли тысячи вердиктов, и так были увлечены спором между собой, какой закон нужнее и правильнее, что не видели ни закатов, ни рассветов, не слышали пения птиц, и шелеста листьев. Даже звона утренней росы, опадающей с нежных орхидей, они не слышали по причине занятости законописанием. Эти законы были никому не нужны, и кроме семи королей их никто не исполнял, а они все писали и писали, спорили и спорили. Они были узники своих законов и тронов, они не могли даже в мыслях покинуть трон, так как боялись, что кто-то займет их место и они потеряют право писать законы и перестанут быть важными. Хотя кроме них на планете давно никто не жил. Им не дано было быть свободными. Они заполнили мир своей важностью, потеряв в ней свою свободу. Но эта важность никому не была нужна.
Вот так и люди в твоем городе, как семь королей, считают себя важными, заполняют мир собой, и сидя на своем маленьком, никому не нужном троне, издают указы, о том, как тебе видеть этот мир, а сами не видя его красоты, так как не могут сойти с трона самолюбования и самоважности.
Нужны ли тебе семь королей?-Нет! Разве ты их придворный паж?-Нет! Разве для тебя писали эти законы?-Нет! Ты хочешь занять их трон?-Нет! Замечательно, иди и нюхай розы,-подытожила собака,-а если они не растут, посади, или нарисуй, или спой песню, о том, что они растут.
-Послушай, -она ткнулась носом мне в ладонь,- один мой удивительный друг, с удивительно добрым сердцем и грустными глазами, похожими на два печальных озера, сказал мне, что смотреть на мир нужно сердцем, и тогда ты увидишь его первозданность. Мысли меняют мир материализуясь. Глупые и жадные, страшные и ограниченные, овожденные, остаканенные, озаконенные они делают мир черно-белым, а иногда, и перемешивают цвета, доводя мир до убогой серости или бесцветия. Если ты хочешь добрый и яркий мир, смотри на него глазами любви. Люби его.
-А что такое, любовь,-спросила я, - я очень хочу, чтобы мой мир никогда не был сер, я не хочу жить в мире с материализованными глупыми или страшными мыслями, но где мне взять любовь, где ее искать?
- О, любовь! Как можно много говорить о ней, но ничего не сказать,- вздохнула зеленая собака,- вот закрой глаза, и представь, как бы ты хотела, чтобы мир обнял тебя.
Я послушно закрыла глаза, но почему-то не могла представить мир с руками, которые меня обнимают, о чем и пожаловалась псу.
-Ты думаешь, а я прошу тебя почувствовать, не представлять, а почувствовать сердцем, как мир обнимает тебя и как бы ты обняла, если бы была миром.
Я затихла, ища образы себя и мира, обнимающих друг друга. И вдруг я увидела, как я становлюсь светом, тонкими, трепетными лучами, и опускаюсь на землю, сад, крыши домов, голубей, просачиваясь сквозь плывущие облака, убаюкивая и поглаживая, очаровывая и едва прикасаясь к земле. Я открыла глаза и увидела лучи идущие с неба ко мне, а из меня в небо.
Я обняла зеленую собаку и сказала:
-Я люблю тебя, я люблю себя, я очень люблю всех, я люблю мир, я и есть мир, я и есть любовь!
Что-то потянуло меня, зашелестело, и зеленая собака удовлетворенно вздохнула:
- Ну, вот и родились крылья.
Я ничего не могла говорить, слезы бежали по моим щекам, и мне было так хорошо и легко, как будто я уже давно парила над землей.
Мы долго молчали, я, прислушиваясь к своим словам и ощущениям, и пес, видимо любуясь мною или закатом, умиротворенно дремал на моем плече.
Через некоторое время, когда состояние легкости перешло в состояние созерцающего покоя, зеленая собака предложила:
-А теперь попробуй увидеть твой мир черным и злым, полным вони и зависти.
Я закрыла глаза, но мир оставался чистым и теплым, играл мягким светом:
-Я не могу, - сказала я, - я люблю этот мир, и вижу его сквозь любовь.
- «Будь то дом, звезды или пустыня — самое прекрасное в них то, чего не увидишь глазами» (с), -сказал один мой друг, улыбнулась собака,- потому что смотришь на них сердцем. Так ты поняла, где живет любовь?
-Да, во мне, в мире, в тебе, в голубях, в солнце, в крыше моего дома, в розах, что вьются по соседскому забору, в пыльной дороге, что ведет в степь, в степи, что пьянит ароматом, в стрижах, что снуют под крышей старой конюшне, в ржавой, найденной мною вчера подкове, в старом дубе, шумящем возле каменного кряжа. Любовь не нужно искать, ее нужно нести,-улыбнулась я.
Зеленая собака, обняла меня и лизнула в нос:
- Здорово,- сказала она задумчиво-восхищенно,-вот умеешь ты классно сказать, с задоринкой, а я так не могу. Но я запомню твою фразу. И надо все записывать, чтобы не потерялись мысли. Завтра я расскажу тебе о книгах, чтобы ты поняла, как они важны, - она потянулась и зевнула,- все пошли спать.
Немає коментарів:
Дописати коментар